class="p1">Видно было, что Толстый постарался на славу. Он не мог усидеть на месте, поминутно вскакивал, переставлял миски, перекладывал ложки, предлагал посолить и поперчить, в общем, создавал уют.
Бес водрузил на стол большой красный огнетушитель.
– Шампанское «Тундра» – объявил он, свинчивая осторожно пробку.
Огнетушитель злобно зашипел, словно тысяча злых котов и испустил аромат свежей браги.
Первым делом Бес и Сизый отправили с Толстым в Техздание долю Хилого и Блюма. Отложили порцию для Вангога.
Затем Сизый, подняв кружку браги, произнес короткий стихотворный спич.
– Служите, гуси, как мы служили. А мы служили, не тужили.
И немедленно выпил.
Банкет начался.
Мы принялись таскать горячую картошку прямо со сковороды, время от времени остужая ее бражкой. Тосты были довольно однообразны и прославляли в основном воинов Первой Площадки.
Хмель начал согревать нас, и мир вокруг заметно потеплел и окрасился в нечто розовое, помимо вечного хаки.
Мы познакомились с прибывшими вчера гусями.
Царь Додон, низенький, раскосый, с непроницаемым лицом юного Будды, оказался представителем маленькой, но гордой северной народности и специалистом по засолке рыбы и установке песцовых капканов.
Станиславский, юноша бледный со взором горящим, был настоящим театральным режиссером. Призванный в армию в день получения диплома, он не успел еще потрясти мир искусства ни одной постановкой, но исполнил главную роль Маугли в выпускном спектакле.
Додон и Станиславский познакомились вчера, прибыв на Площадку, и с тех пор не могли наговориться. У них явно имелось, что поведать друг другу. Это было похоже на диалог жителя Венеры с обитателем Марса, если бы, конечно, судьба забросила их на Землю.
– Я в школе-интернате в телевизоре Большой театр видал, Москву видал, Брежнева, Андропова, Пугачеву, всех видал, – говорил Додон, – а ты что видал?
– По телевизору и я все видел, – отвечал Станиславский, – и оленя, и тюленя, и пургу.
– Нет, – подумав, сообщил Додон, – пургу в телевизоре видеть нельзя. Пургу только понять можно…
– Эй, Станиславский, изобрази что-нибудь, – попросил Бес, которого начал утомлять процесс конвергенции двух культур.
Уговаривать Станиславского не пришлось.
Он вскочил на лавку, глаза его сверкнули каким-то животным блеском. В правой руке вспыхнул бледным серебристым огоньком кухонный нож. Станиславский описал клинком изящный полукруг и закричал:
– Мы с тобой одной крови, ты и я! Где ты, Багира?
Мы захлопали, а Чебурген крикнул: «Браво!».
Воодушевленный Станиславский продолжил:
– Я принес Огненный Цветок! Где вы, братья-волки? Где ты, старый Балу?
– Я здесь, – раздался снаружи хриплый голос.
Балу говорил откуда-то снаружи. Мы повернулись в сторону звука. В форточке маячила довольная физиономия вечно пьяного Вангога.
– Я-то здесь, а вы, я смотрю, пьете тут, суки, без меня…
– Что случилось? – удивился Сизый.
…А случилось вот что…
Вангог, отправленный на работу в порт Тикси, прибыл к военным строителям вовремя. Опохмелившись со стройбатовцами, принялся работать с огоньком на разгрузке склада. Менее чем через час украл ящик сгущенки и самовольно покинул место работы. При попытке загнать сгущенку гражданскому населению, познакомился с Зиной, женой мичмана.
Мичман же, очень кстати, находился в служебной командировке, и Вангог был приглашен Зиной к ней домой для рисования ее портрета.
До портрета дело видимо не дошло, поскольку Вангог и Зина распили совместно две бутылки портвейна и вследствие этого вступили в неуставные взаимоотношения. После чего Вангог постеснялся будить Зину. Рисовать же ее спящей «ню» не счел возможным. Как джентльмен, ушел по-английски, прихватив на память три бутылки водки из мичмановского холодильника.
Вернувшись на склад, распил одну бутылку с коллегами из стройбата, а еще две поменял у них же на три автоматных патрона. Добравшись вечером до родной Первой Площадки и не обнаружив никого в кубриках, решил всех поразить и удивить. Вскрыл оружейку, благо ключ имелся на связке дежурного, брошенной возле телефона вместе со штык-ножом. Вставил все три патрона в магазин и, зарядив автомат, подкрался к кухне.
Подслушивал под окном, пока не услыхал подходящую реплику. Как художник, то есть человек не чуждый прекрасному, вступил в игру в полном соответствии сценическому моменту.
Далее Киплинг кончился и началась Советская армия.
– Пьете-жрете, значит без меня? – горько прошептал Вангог в форточку.
Тут его голова пропала, но вместо нее появился ствол АКМ и расстроенный художник дал короткую, в три имевшихся патрона, очередь, целясь в сковороду.
Вместе с грохотом автомата погас свет. Зазвенела какая-то посуда. Я оказался под столом, не понимая, как попал туда столь быстро. Кто-то сопел на мне. Я протянул в темноте руку и нащупал валенок.
Звуки начали постепенно возвращаться. Первое, что я услышал, была общая ругань и дикий смех Вангога снаружи.
– Мужики, все целы? – спросила темнота голосом Беса.
Начали откликаться. Лежавший на мне пошевелил валенком и пробормотал:
– Какой ход! Какая мизансцена!
Это был Станиславский.
Чиркнула спичка. Сизый зажег аварийную керосиновую лампу.
Вангог снаружи хохотал и заливался шакалом. Кажется, у него началась истерика.
Бес с Чебургеном и Сизый выбежали на улицу. Через окно мы увидели, как в свете прожекторов Вангог бросил автомат и рванул в тундру.
Товарищи настигли пьяного живописца и, повалив в снег, принялись пинать валенками.
– Да, неласково здесь относятся к художникам, – заметил мне уже пришедший в себя Станиславский.
– Посмотрим еще, что делают с режиссерами, – сказал я.
Царь Додон невозмутимо сидел на лавке, ковыряя что-то на столе. Он, похоже, единственный остался на месте и не спрятался при обстреле.
Лицо его выражало безмятежный покой.
– Однако, пуля вот здесь прошла, – сказал Додон.
На столе, возле сковороды чернела свежая кривая выемка. Из-за острого угла пуля, зацепив стол, изменила траекторию и ударила в выключатель, убив электричество.
Вторая застряла-таки в столе, и мы извлекли ее ножом и пассатижами.
Третью мы так и не обнаружили, хотя все слышали три выстрела, и пришедший в себя после профилактических побоев Вангог клялся, что патрона было именно три.
– Добро пожаловать на Площадку, – сказал нам Бес. – Небольшой праздничный салют в вашу честь. Настоящая служба скоро начнется.
И она действительно началась.
…Вечером на Площадку позвонил Панфил. Он уже заступил дневальным в своей новой роте.
– У нас просто Чили, – сообщил Панфил, – мослаемся по черному. Мы с Чучундрой дневалим. Завтра после наряда заходим на боевые дежурства. Джаггер уже на смене, за него землячок Чингачгук мазу держит. Ну, нас тоже прикрывает. Короче, Бабай, жить можно. А вы с Кроликом как?
Я рассказал.
Панфил помолчал и заявил, что комментировать такое он не может, а лучше прочтет стихи.
– Валяй, – сказал я, – привет пацанам!
…Последний месяц – как с ума сошел,
По комнатам брожу я вечерами.
А все прекрасно, тихо, хорошо.
Но нет покоя, это – между нами.
Я помню зону вечной мерзлоты,
Где побывал. Ведь побывал, ей-богу,
И те места, где не был даже ты,
Опять зовут, зовут меня в дорогу.
Я вспоминаю север, где ветра,
Где белой ночью – солнце словно рана,
Где различаешь друга и врага,
Где мокнет тундра в молоке тумана.
Собраться снова? Все переменить?
Но нет – я слишком многим здесь привязан.
Куда, куда? Я начинаю пить,
Хоть раньше я с тоски не пил ни разу.
Опять, опять по комнате хожу.
Пылает мозг, а сердце бьется вяло.
Жду перемен. Не действую, а жду.
И времени осталось слишком мало.
17
…Снег оставался только в распадках. Тундра покрылась мелкими бледно-пестрыми цветами и мхом. Ночь почти сошла на нет, а день продолжал прибывать.
Сизый и Вангог дембельнулись.
Мы дежурили шесть-через-шесть. То есть шесть полных часов проводили на боевом посту, за пеленгатором, а затем шесть следующих часов отдыхали. Во время отдыха можно было спать, есть, мыться, общаться, писать письма,
